МОСКОВСКОЕ ТРАМВАЙНОЕ
В лед вмерзаешь находу, словно гривенник,
ветер лязгает по лбам и по спинам,
коль крещенская* в Москве холодина –
ни ушанкой не согреться, ни гривою.
День свиреп, но оживленны трамваи:
– Влазь шустрей, бабуля, – знатный мороз! –
и не холодно?
– А я уж неживая, –
отвечает та, толкаясь, на вопрос, –
и не холодно, сыночек, и не жарко,
только жизни мне, мой миленький, жалко.
И пристала к пареньку, как загрезила:
– Чтож нарядную не кажешь рубашечку?
Мой гулял в Крещён – шубец нараспашечку! –
так светла ее печаль, самой весело.
Притоптались ближе к ней – подзадоривать,
Как поленья в жар – слова в шутки валятся…
Если соболя нынче дороги,
то и тем Москва согревается.
______________________________________
* Крещенские морозы начинаются после 19 января
ЗИМНИЙ ГОЛОД
Вся морозная, босая,
след трехстворчатый бросая,
ходит птица в полный рост.
Только взгляд у птицелова,
словно щель из-под засова,
приглушен облезший хвост…
Как злодей из кинофильма,
кот крадется к простофиле –
ах! – и крылья хлопнут врозь!..
Быстро-быстро, ловко-ловко
омертвевшая головка
рухнет в утренний мороз…
Откровенен зимний голод –
о, как сладок теплый голубь! –
из межзвездной пустоты
с круглым глазом, полным желчи,
он в снега бросает жертвы,
словно красные цветы…
– Глянь, сынок, – вздохнет Голодный,-
у кота инстинкт природный,
нет, он вовсе не жесток…
– Окаянный! – скажет Сытый. –
Тошно как, да не не смотри ты!
Не про нас, помилуй Бог…
КАК Я СМЕЯЛАСЬ
Как я смеялась:
ты – и не со мной!
Ты там другой с улыбкой греешь руки.
Конечно, погибаешь с ней от скуки,
и по утрам, наверно, пьешь вино.
Мне любопытно было лишь одно:
сумеет ли она со мной сравняться –
сумеет ли она вот так смеяться,
как будто ей действительно смешно!
РАЗМЫШЛЕНИЯ У ЧУЖОГО ЗАТЫЛКА
Когда я вижу на бритом затылке мужчины,
когда я вижу на этом затылке морщины –
глубокие, словно порезы надежд и разбитых бутылок,
кривые, как ветви мозгов, проросших в затылок,
я понимаю: мужик этот крепок задним умом,
и все остальное, пожалуй, случайное в нем.
Обычно такие затылки зимою и летом
тверды и мучительно красного цвета…
Но может, под землю захочется мне провалиться,
когда те мужчины ко мне повернут свои лица,
за то, что затылок мой бел, и прекрасно ухожен…
Так прав ли художник, рисуя затылки прохожих?
КОЛОКОЛЬЧИК
(песенка)
Сапожник не имел сапог,
портной штанов купить не мог,
а Мастер Колокольных Дел
уныло в тишине сидел.
Он так от тишины грустил,
что даже руки опустил,
но вдруг вдали услышал смех
того, кто был счастливей всех!
И колокольчик с ноготок
отлить из смеха ловко смог,
и до рассвета слушал он
его серебряный трезвон.
А утром милый талисман
он положил себе в карман…
Ах, кратко счастье оттого,
что был дыряв карман его!…
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Как тверда земля ночная
знает лишь бродяга,
мутный вкус осадка знает
лишь пустая фляга,
кто с каменьями в щиблетах –
знает цену шага,
как луна трагична эта –
только пес-дворняга,
знает тонущий, как дорог
отдаленный берег,
голодающий – как горек
одуванчик белый…
Засыпай, ребенок нежный,
в сладкий миг зевоты,
чтобы лишнего мне, грешной,
не напеть чего-то…
О ЖАЛОСТИ
Похоронила его в глубоком снегу,
узколицего, тихого, хмурого…
А пришла домой – он стоит в углу
и свои окурки докуривает.
Огорченно и медленно выпил чай,
чай холодный, вчера заваренный.
Я заплакала:
– Зачем ты опять? Отвечай!
А он не хотел разговаривать.
Толь во мне повторялся мучительный сон,
толь реален был гость ненавистный,
но стоял он, смахнув с головы капюшон
и окурок негаснущий стиснув.
И ответил мне призрак:
– И слаб я и мал,
и наполнен лишь мукой твоею.
Я б давно возвращаться сюда перестал,
но, губя, ты жалеешь меня…
Я устал.
О, сумей ненавидеть смелее!
СЛУЧАЙ С ЦЕПНЫМ ПСОМ
От голодухи – жизнь такая! –
он был давно в предверьи рая.
С ним, сверхестественно живучим,
произошел прискорбный случай.
Стеная, лая, завывая,
он, как обычно, рвался в ночь,
и не могли ничем сараи
ему помочь.
В цепи он путался и прыгал,
как будто по столу кулак
(всю жизнь я удивлялась прыти
цепных собак).
Похоже было – псу пропасть…
Звенела пасть во тьме округи,
как колокол, и от натуги
язык выталкивала пасть!
Какую ночь и год какой
пёс стервенел подобно волку,
кусал железо, грыз без толку,
и зубы вкровь разворотил,
почти привык…
Но вдруг, но только –
цепь сорвалась!
Хватило сил!!
Всё…
В глотке пусто – спекся лай…
Обугленная пасть дымилась…
Забилось сердце под сарай…
Луна, как миска, покатилась…
Пёс нюхал сорванную цепь,
то лапы нюхал он, то звенья,
то смятую скобу в кольце –
и чуть не сдох от удивленья.
Ура тебе, хвала тебе,
с победою, борец бессонный –
рвани-ка в лес чесать о сосны
худой, но вольный свой хребет!
Горячей мордою своей
отведай ветер жизни новой!
Ну чтож ты, псина бестолковый,
через забор сигай! Скорей!..
Но замер он, и словно болен,
и к будке жмется, как репей –
свобода, ты глупей неволи,
когда срываешься с цепей…
Такое бешенное лето –
ты волен,
выбирай пути!
Что делать?
Не найдя ответа,
зевнуть
и в будку спать пойти…
ххх
Мы после ссор, как пустыри,
где ночи ветренны и долги,
в нас бродят страхи, бродят волки,
в нас перебиты фонари.
О, бесконечный зимний год –
зачем мы до сих пор знакомы? –
ведь оттого, что все вдвоем мы,
сирень никак не зацветет!
ЭНЕРГИЧНАЯ ЖЕНЩИНА
Вы видели, как ходит эта женщина?
Так энергична поступь крепких ног,
как будто бы известны ей с младенчества
все тайны и превратности дорог.
Что ищет – то находит, если гонится,
то догоняет, черт ее бери!
Она летит по улицам, как конница,
на пятках натирая волдыри.
Возьмет сполна, что случаем отмерянно,
и тут же бросит в пыль из-под копыт!
Когда встречаешь взгляд ее уверенный,
знай – обойден уже и позабыт.
Мелькают ноги – бешенная мельница:
эй, кто навстречу, стороной держись!
Костяшками коленок щедро мелется,
как жерновами, собственная жизнь.
Мельчайшего помола годы сыплются –
тем дождь и ветер кормятся за ней…
Она же голодна – ей не насытиться! –
и поступь все решительней и злей.
Готовы всех понять, глядим с улыбкою
ей вслед, в бесследность – та мука не в счет…
Из той муки не только хлеба –
хлипкого
рогалика никто не испечет.
К НОЧНОЙ ЭЛЕКТРИЧКЕ
(страшная история)
А ночью
в лесу
под дождем
на велосипеде!
Какие там к черту на даче картишки, соседи!..
Ты в стонущих кронах –
и крошечный, и двухколесный,
незримой тропою колотит по шишкам, корням,
и фарка мигает по соснам…
В лесу приозерном,
в ноябрьском бреду, одичало,
кашне обмотав оба уха и шею, я мчала!
И было мне страшно.
И было впервые с рожденья.
И было мне веловожденье,
как наважденье.
А гаечный ключик о ключик в котомочке бился,
и звон до зверья неизвестного мне доносился.
И мокрые джинсы колени в слезах обнимали,
как будто их встречные ветки кустов
у колен отнимали.
Гниющие листья и капли –
как петли на кромке вязанья –
кругами, кругами носило перед глазами!..
Казалось, туда, где перрон электрички мне мнится,
влечу я верхом на вязальной машине тысячеспицей.
В пупырышках жути, предчувствуя обморок близкий,
я хрипло запела, притом на забытом английском –
вопящая, с фарой во лбу и с задохшейся грудью
была я несчастна, была я чудовищна, люди!..
Не знаю, какого я чуда еще пожелаю,
коль этак месила педали полуживая.
Не знаю я пакостней шутки, чем эта, ей богу –
друзья прикатили машиной
и знали дорогу!
У ШКАФА
Дверцу шкафа приоткрыла –
там тощала моль в пыли,
висли плечики бескрыло,
словно птичьи костыли.
А в углу свисало лето
с кружевами на груди.
Дореформная монета,
из кармашка выходи!..
Юность, чтож не все истратишь –
на уме себе была? –
износить боялась платье,
денежку не извела,
письма в связочке хранила,
кислых яблок не рвала,
от души не согрешила,
в двадцать пять не померла…
Не пропустит в платье ворот,
не нальют за грош ситра…
Шкаф обчистили не воры –
осторожные вчера.
Так сквалыги в медных «цепках»
и с железками в зубах
после трех переоценок
остаются на бобах.
Эх, жила в Москве молодка –
нынче водку пьет с утра,
раздувает щиколодки
ей осенняя пора.
Я в окно ее с фасада
постучу и позову…
А в ответ – сосед с досадой:
– Увезли…
Ей волосактый
монстр привиделся в шкафу.
ИДАЛЬГО
(Из цикла «Картины»)
Идальго.
Он умер.
В плаще голубом.
Вечерняя тень укрывает испанца.
Под яблоней тихо, и помнит о нем
лишь светлое яблоко, сжатое в пальцах…
А яблоко вынуть из пальцев –
иной
увидит он плод – и желанней, и слаже:
и так же беспечно играя с луной,
испанец под дерево вечности ляжет.
НАТЮРМОРТ
(Из цикла «Картины»)
Сырой разрез холодного лимона.
И полстакана черного вина.
Картофелины дымной желтизна.
И два ножа, упавшие со звоном!..
ЖАРКО!
Из-за забора, словно дзот,
стреляет август и пылит.
Что недоумерло – то мрёт,
и дым из этого валит.
Окружены – все туже зной,
река с жабьем цветет,
и берег треснувшей губой
уже лошадку пьет…
Гляди: в ограде серый сад,
хлебнув тоски и суши,
висячей странностью пузат –
огромной дохлой грушей.
Все пересохло – щепок воз
от зелени вчерашней,
уж не кусты – а взрыв заноз,
и это просто страшно.
Замедленная, как в кино,
все шире вспышка взрыва –
и раздувается окно
с настырностью нарыва…
О, август – тлеющий психоз
под колпаком наркоза,
он скоро доведет до слез –
и все омоют слезы
!
НА ЮГЕ В РЕСТОРАНЕ
Астматическое лето.
К пыльным стеклам – мокрый лоб!
Из надкушенной котлеты
дым струится в потолок.
Если мухи есть в природе,
где ж еще им быть чертям –
шалый метрдотель при входе
бьет салфеткой там и сям.
Словно жир, сочится солнце –
сквозь портьеру, сквозь косяк,
из дверей разверстых вьется
закипающий сквозняк.
В тусклом обществе стакана
(третий час уже, как сел),
пиджачок, от зноя пьяный,
от вина – трезвел, трезвел…
За окном – ни эпизода.
За окном такой же чад.
А от вида антрикота
просто хочется кричать!..
Две отваренные дамы
уплывают: «Есть места!»
Публика, визжа ножами,
ждет явления Христа.
ПЕРЕЕЗД СТАРИКА
Сквозь ограду октября
кустики торчат –
здесь проходит время зря,
пятками стуча.
Как бумажный георгин,
сух старик… Бедна
и постна, как маргарин,
старости луна.
Семенит за ним терьер –
осень на ушах.
И берут с него пример
город и душа.
Пыльный гипсовый Вольтер,
стулья средь двора…
Жизнь ломает интерьер –
уходить пора!
В три узла увяжет все –
ты куда, старик?
От чего тябя спасет
тряский грузовик?
Взвоет по тебе ветрун –
лживые глаза! –
с балалайкой летних струн,
на ноге – кирза.
Он ограбит нынче сад,
свистнув: «На разбой!..»
Оглянись потом назад –
пусто за тобой…
… Лишь возникнет погодя
с трупом мотелька
бочка полная дождя,
дум издалека…
РИСУНОК НА СТЕНЕ
(Из цикла «Картины»)
Ее забыли в старой мастерской,
ее не стерли и с собой не взяли,
и две руки опущенные зябли,
и сырость проступала на одной.
В подвале было душно и темно.
И в ней самой стена была глухая.
Но все ж она летела, пыль вдыхая,
в забитое фанерою окно!
В ней было все неровно и слегка…
И груди, словно маленькие песни,
звенели тихо-тихо в поднебесьи
тяжелого слепого потолка.
Дверь заперли, забили навсегда.
Дом стар и пуст, приговоренный к сносу.
И некому спасать – тащить за косы,
когда проступит сквозь лицо вода!..
Что ж натворил ты, мальчик, ведь тогда
ты был влюблен…
О, маленький изменщик!
Теперь ты нарисуешь многих женщин,
и лишь ее не сможешь никогда.
x x x
Защемило сердце в двери,
и оно кричит: «Отвори!» –
и оно кричит: «Отпусти!
Дай дыханье перевести!…
Каюсь, что любило я зло,
что тебя, любимого, жгло,
ну а ты меня пожалей –
больно же, открой поскорей!»
Но за дверью темная ночь
и никто не может помочь…
Но за дверью нет никого –
ни пальто, ни шляпы его…
И не жаль мне сердца в двери,
чтож, дружок, – ори не ори! –
раз само захлопнуло дверь,
думай, что же делать теперь.
«ХИЩНИК»
Серый забор –
доски да щели,
кухонный сор, ромашки да щебень…
Зорко следя за походкою куриц,
пес-курокрад косточку курит.
Пес-курокрад,
битый нещадно,
рыжий пират,
дурень несчастный!
Что за страдание – в дырку, вполглаза
видеть, как ходит куриное мясо!
Всю оттоптал
заднюю лапу –
черт бы побрал
эту подлую бабу:
возле курятника вечно стирает,
грязная пена течет под сараи…
Стоит ли думать –
пора убираться,
кротко, без шума –
что с бабой тягаться!
Будет, чем милости ждать от природы,
за огурцом сигануть в огороды.
Чем не маразм –
нет тоскливей картины! –
злющий до спазм
за кустами малины
пес-курокрад, точно молью побитый,
жрал огурцы и стонал от обиды.
АБСУРДЫ
На автобусной остановке писем не получают,
в Юридической консультации не заказывают торт,
забежавшую кошку не шлют впопыхах за врачами,
и не просят петь человека, если он мертв.
Но порой нам абсурды логичны, как стены в квартире:
кровью кровь отмываем,
потопами сушим дожди,
или вырежем сердце – отдушинку в сельском сортире,
или вырежем душу из своей же несчастной груди…
Ясно, клетчатый мерин своим напугал бы нас видом –
нам привычен и внятен только великий абсурд:
мы внимаем невеждам,
себе же наносим обиды,
и над самым любимым на свете
вершим неправедный суд.
НАБЕРЕЖНАЯ ДНЕПРА
(Из цикла «Картины»)
Волны гасли и светали,
две прикованные лодки
побережье щекотали,
окуная подбородки.
Шли до самого причала
деревяные ступени,
тихо облако звучало
на серебрянной сирени.
А на склоне – величавый,
растопыренный и тяжкий –
паучек каачался в травах
на нейлоновой подтяжке.
В золотой бумаге лета,
в голубом тумане лени
Бог стоял у парапета,
не отбрасывая тени.
И выпрыгивали рыбы,
как его сердцебиенье,
как взаимное спасибо
за прекрасное мгновенье!
ОТЪЕЗД – 1977
Я не знала, что это так больно –
вырывать свой язык говорящий
из привычного говора улиц…
Я не знала, что это так сложно –
вынимать свои тонкие нити
из большой золотой паутины…
Я не знало, что это так стыдно –
собирать по шкафам свои вещи,
не снимать телефонную трубку…
Я не знала, что это так сладко –
зазвенеть целой горстью копеек,
ничего уже здесь не желая!..
ПИОНЕРЛАГЕРНЫЙ РОМАНС
Отъезжал автомобиль,
прогудел трижды –
добежал, остановил, ишь ты!..
Засвистел, чтоб не кусать губы –
ах ты милый, ах ты мой глупый…
Что, принес проститься с вожатою
свою душу, локотками зажатую?..
Мне всю смену нет с тобой слада,
я же старше – что тебе надо?!.
Вправь-ка крылышки назад в плечи –
сохрани их для иной встречи.
Белый свитер твой бежит садом,
словно катится кусочек рафинада…
Обижайся, золотой мальчик,
не люби меня – играй в мячик.
Будь здоров, взрослей, живи складно.
Только писем не пиши, ладно?
СМЕРТЬ ЛОШАДИ
Я помню это. Дело прошлое.
Мне в неуверенном году
пришлось однажды в шкуре лошади
идти всю ночь на поводу.
Кружа коленями высокими,
я тою памятной зимой
себя копытами процокала –
вот здесь, по вашей мостовой.
А утром прикоснулась кожей
к теплу кирпичного угла
большая взмыленная лошадь –
и умерла…
ПОДРОСТКИ
Черты судьбы еще неуловимы,
и встреча состоится по примете:
– Я жду Вас в улетающем берете…
– А я Вас – в листьях, падающих мимо…
Но повзрослев, мы, мелочные дети,
желаем факт взамен очарованья,
и требуем у призраков свиданья,
и в небеса забрасываем сети!