МОСКОВСКОЕ ТРАМВАЙНОЕ

В лед вмерзаешь находу, словно гривенник,

ветер лязгает по лбам и по спинам,

коль крещенская* в Москве холодина –

ни ушанкой не согреться, ни гривою.

День свиреп, но оживленны трамваи:

– Влазь шустрей, бабуля, – знатный мороз! –

и не холодно?

– А я уж неживая, –

отвечает та, толкаясь, на вопрос, –

и не холодно, сыночек, и не жарко,

только жизни мне, мой миленький, жалко.

И пристала к пареньку, как загрезила:

– Чтож нарядную не кажешь рубашечку?

Мой гулял в Крещён – шубец нараспашечку! –

так светла ее печаль, самой весело.

Притоптались ближе к ней – подзадоривать,

Как поленья в жар – слова в шутки валятся…

Если соболя нынче дороги,

то и тем Москва согревается.

______________________________________

* Крещенские морозы начинаются после 19 января

ЗИМНИЙ ГОЛОД

Вся морозная, босая,

след трехстворчатый бросая,

ходит птица в полный рост.

Только взгляд у птицелова,

словно щель из-под засова,

приглушен облезший хвост…

Как злодей из кинофильма,

кот крадется к простофиле –

ах! – и крылья хлопнут врозь!..

Быстро-быстро, ловко-ловко

омертвевшая головка

рухнет в утренний мороз…

Откровенен зимний голод –

о, как сладок теплый голубь! –

из межзвездной пустоты

с круглым глазом, полным желчи,

он в снега бросает жертвы,

словно красные цветы…

– Глянь, сынок, – вздохнет Голодный,-

у кота инстинкт природный,

нет, он вовсе не жесток…

– Окаянный! – скажет Сытый. –

Тошно как, да не не смотри ты!

Не про нас, помилуй Бог…

КАК Я СМЕЯЛАСЬ

Как я смеялась:

                      ты – и не со мной!

Ты там другой с улыбкой греешь руки.

Конечно, погибаешь с ней от скуки,

и по утрам, наверно, пьешь вино.

Мне любопытно было лишь одно:

сумеет ли она со мной сравняться –

сумеет ли она вот так смеяться,

как будто ей действительно смешно!

РАЗМЫШЛЕНИЯ У ЧУЖОГО ЗАТЫЛКА

Когда я вижу на бритом затылке мужчины,

когда я вижу на этом затылке морщины –

глубокие, словно порезы надежд и разбитых бутылок,

кривые, как ветви мозгов, проросших в затылок,

я понимаю: мужик этот крепок задним умом,

и все остальное, пожалуй, случайное в нем.

Обычно такие затылки зимою и летом

тверды и мучительно красного цвета…

Но может, под землю захочется мне провалиться,

когда те мужчины ко мне повернут свои лица,

за то, что затылок мой бел, и прекрасно ухожен…

Так прав ли художник, рисуя затылки прохожих?

 

КОЛОКОЛЬЧИК

     (песенка)

Сапожник не имел сапог,

портной штанов купить не мог,

а Мастер Колокольных Дел

уныло в тишине сидел.

Он так от тишины грустил,

что даже руки опустил,

но вдруг вдали услышал смех

того, кто был счастливей всех!

И колокольчик с ноготок

отлить из смеха ловко смог,

и до рассвета слушал он

его серебряный трезвон.

А утром милый талисман

он положил себе в карман…

Ах, кратко счастье оттого,

что был дыряв карман его!…

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Как тверда земля ночная

знает лишь бродяга,

мутный вкус осадка знает

лишь пустая фляга,

кто с каменьями в щиблетах –

знает цену шага,

как луна трагична эта –

только пес-дворняга,

знает тонущий, как дорог

отдаленный берег,

голодающий – как горек

одуванчик белый…

Засыпай, ребенок нежный,

в сладкий миг зевоты,

чтобы лишнего мне, грешной,

не напеть чего-то…

О ЖАЛОСТИ

Похоронила его в глубоком снегу,

узколицего, тихого, хмурого…

А пришла домой – он стоит в углу

и свои окурки докуривает.

Огорченно и медленно выпил чай,

чай холодный, вчера заваренный.

Я заплакала:

                      – Зачем ты опять? Отвечай!

А он не хотел разговаривать.

Толь во мне повторялся мучительный сон,

толь реален был гость ненавистный,

но стоял он, смахнув с головы капюшон

и окурок негаснущий стиснув.

И ответил мне призрак:

                        – И слаб я и мал,

и наполнен лишь мукой твоею.

Я б давно возвращаться сюда перестал,

но, губя, ты жалеешь меня…

                                         Я устал.

О, сумей ненавидеть смелее!

 

СЛУЧАЙ С ЦЕПНЫМ ПСОМ

От голодухи – жизнь такая! –

он был давно в предверьи рая.

С ним, сверхестественно живучим,

произошел прискорбный случай.

Стеная, лая, завывая,

он, как обычно, рвался в ночь,

и не могли ничем сараи

ему помочь.

В цепи он путался и прыгал,

как будто по столу кулак

(всю жизнь я удивлялась прыти

цепных собак).

Похоже было – псу пропасть…

Звенела пасть во тьме округи,

как колокол, и от натуги

язык выталкивала пасть!

Какую ночь и год какой

пёс стервенел подобно волку,

кусал железо, грыз без толку,

и зубы вкровь разворотил,

почти привык…

Но вдруг, но только –

цепь сорвалась!

Хватило сил!!

Всё…

В глотке пусто – спекся лай…

Обугленная пасть дымилась…

Забилось сердце под сарай…

Луна, как миска, покатилась…

Пёс нюхал сорванную цепь,

то лапы нюхал он, то звенья,

то смятую скобу в кольце –

и чуть не сдох от удивленья.

Ура тебе, хвала тебе,

с победою, борец бессонный –

рвани-ка в лес чесать о сосны

худой, но вольный свой хребет!

Горячей мордою своей

отведай ветер жизни новой!

Ну чтож ты, псина бестолковый,

через забор сигай! Скорей!..

Но замер он, и словно болен,

и к будке жмется, как репей –

свобода, ты глупей неволи,

когда срываешься с цепей…

Такое бешенное лето –

ты волен,

выбирай пути!

Что делать?

Не найдя ответа,

зевнуть

             и в будку спать пойти…

                    ххх

Мы после ссор, как пустыри,

где ночи ветренны и долги,

в нас бродят страхи, бродят волки,

в нас перебиты фонари.

О, бесконечный зимний год –                   

зачем мы до сих пор знакомы? –

ведь оттого, что все вдвоем мы,

сирень никак не зацветет!

ЭНЕРГИЧНАЯ ЖЕНЩИНА

Вы видели, как ходит эта женщина?

Так энергична поступь крепких ног,

как будто бы известны ей с младенчества

все тайны и превратности дорог.

Что ищет – то находит, если гонится,

то догоняет, черт ее бери!

Она летит по улицам, как конница,

на пятках натирая волдыри.

Возьмет сполна, что случаем отмерянно,

и тут же бросит в пыль из-под копыт!

Когда встречаешь взгляд ее уверенный,

знай – обойден уже и позабыт.

Мелькают ноги – бешенная мельница:

эй, кто навстречу, стороной держись!

Костяшками коленок щедро мелется,

как жерновами, собственная жизнь.

Мельчайшего помола годы сыплются –

тем дождь и ветер кормятся за ней…

Она же голодна – ей не насытиться! –

и поступь все решительней и злей.

Готовы всех понять, глядим с улыбкою

ей вслед, в бесследность – та мука не в счет…

Из той муки не только хлеба –

хлипкого

рогалика никто не испечет.

К НОЧНОЙ ЭЛЕКТРИЧКЕ

(страшная история)

А ночью

в лесу

под дождем

на велосипеде!

Какие там к черту на даче картишки, соседи!..

Ты в стонущих кронах –

                               и крошечный, и двухколесный,

незримой тропою колотит по шишкам, корням,

и фарка мигает по соснам…

В лесу приозерном,

в ноябрьском бреду, одичало,

кашне обмотав оба уха и шею, я мчала!

И было мне страшно.

И было впервые с рожденья.

И было мне веловожденье,

как наважденье.

А гаечный ключик о ключик в котомочке бился,

и звон до зверья неизвестного мне доносился.

И мокрые джинсы колени в слезах обнимали,

как будто их встречные ветки кустов

у колен отнимали.

Гниющие листья и капли –

                                   как петли на кромке вязанья –

кругами, кругами носило перед глазами!..

Казалось, туда, где перрон электрички мне мнится,

влечу я верхом на вязальной машине тысячеспицей.

В пупырышках жути, предчувствуя обморок близкий,

я хрипло запела, притом на забытом английском –

вопящая, с фарой во лбу и с задохшейся грудью

была я несчастна, была я чудовищна, люди!..

Не знаю, какого я чуда еще пожелаю,

коль этак месила педали полуживая.

Не знаю я пакостней шутки, чем эта, ей богу –

друзья прикатили машиной

и знали дорогу!

У ШКАФА

Дверцу шкафа приоткрыла –

там тощала моль в пыли,

висли плечики бескрыло,

словно птичьи костыли.

А в углу свисало лето

с кружевами на груди.

Дореформная монета,

из кармашка выходи!..

Юность, чтож не все истратишь –

на уме себе была? –

износить боялась платье,

денежку не извела,

письма в связочке хранила,

кислых яблок не рвала,

от души не согрешила,

в двадцать пять не померла…

Не пропустит в платье ворот,

не нальют за грош ситра…

Шкаф обчистили не воры –

осторожные вчера.

Так сквалыги в медных «цепках»

и с железками в зубах

после трех переоценок

остаются на бобах.

Эх, жила в Москве молодка –

нынче водку пьет с утра,

раздувает щиколодки

ей осенняя пора.

Я в окно ее с фасада

постучу и позову…

А в ответ – сосед с досадой:

– Увезли…

Ей волосактый

монстр привиделся в шкафу.

ИДАЛЬГО

(Из цикла «Картины»)

Идальго.

Он умер.

В плаще голубом.

Вечерняя тень укрывает испанца.

Под яблоней тихо, и помнит о нем

лишь светлое яблоко, сжатое в пальцах…

А яблоко вынуть из пальцев –

                                                 иной

увидит он плод – и желанней, и слаже:

и так же беспечно играя с луной,

испанец под дерево вечности ляжет.

НАТЮРМОРТ

(Из цикла «Картины»)

Сырой разрез холодного лимона.

И полстакана черного вина.

Картофелины дымной желтизна.

И два ножа, упавшие со звоном!..

ЖАРКО!

Из-за забора, словно дзот,

стреляет август и пылит.

Что недоумерло – то мрёт,

и дым из этого валит.

Окружены – все туже зной,

река с жабьем цветет,

и берег треснувшей губой

уже лошадку пьет…

Гляди: в ограде серый сад,

хлебнув тоски и суши,

висячей странностью пузат –

огромной дохлой грушей.

Все пересохло – щепок воз

от зелени вчерашней,

уж не кусты – а взрыв заноз,

и это просто страшно.

Замедленная, как в кино,

все шире вспышка взрыва –

и раздувается окно

с настырностью нарыва…

О, август – тлеющий психоз

под колпаком наркоза,

он скоро доведет до слез –

и все омоют слезы

!

НА ЮГЕ В РЕСТОРАНЕ

Астматическое лето.

К пыльным стеклам – мокрый лоб!

Из надкушенной котлеты

дым струится в потолок.

Если мухи есть в природе,

где ж еще им быть чертям –

шалый метрдотель при входе

бьет салфеткой там и сям.

Словно жир, сочится солнце –

сквозь портьеру, сквозь косяк,

из дверей разверстых вьется

закипающий сквозняк.

В тусклом обществе стакана

(третий час уже, как сел),

пиджачок, от зноя пьяный,

от вина – трезвел, трезвел…

За окном – ни эпизода.

За окном такой же чад.

А от вида антрикота

просто хочется кричать!..

Две отваренные дамы

уплывают: «Есть места!»

Публика, визжа ножами,

ждет явления Христа.

     ПЕРЕЕЗД СТАРИКА

Сквозь ограду октября

кустики торчат –

здесь проходит время зря,

пятками стуча.

Как бумажный георгин,

сух старик… Бедна

и постна, как маргарин,

старости луна.

Семенит за ним терьер –

осень на ушах.

И берут с него пример

город и душа.

Пыльный гипсовый Вольтер,

стулья средь двора…

Жизнь ломает интерьер –

уходить пора!

В три узла увяжет все –

ты куда, старик?

От чего тябя спасет

тряский грузовик?

Взвоет по тебе ветрун –

лживые глаза! –

с балалайкой летних струн,

на ноге – кирза.

Он ограбит нынче сад,

свистнув: «На разбой!..»

Оглянись потом назад –

пусто за тобой…

… Лишь возникнет погодя

с трупом мотелька

бочка полная дождя,

дум издалека…

РИСУНОК НА СТЕНЕ

(Из цикла «Картины»)

Ее забыли в старой мастерской,

ее не стерли и с собой не взяли,

и две руки опущенные зябли,

и сырость проступала на одной.

В подвале было душно и темно.

И в ней самой стена была глухая.

Но все ж она летела, пыль вдыхая,

в забитое фанерою окно!

В ней было все неровно и слегка…

И груди, словно маленькие песни,

звенели тихо-тихо в поднебесьи

тяжелого слепого потолка.

Дверь заперли, забили навсегда.

Дом стар и пуст, приговоренный к сносу.

И некому спасать – тащить за косы,

когда проступит сквозь лицо вода!..

Что ж натворил ты, мальчик, ведь тогда

ты был влюблен…

                      О, маленький изменщик!

Теперь ты нарисуешь многих женщин,

и лишь ее не сможешь никогда.

x x x

Защемило сердце в двери,

и оно кричит: «Отвори!» –

и оно кричит: «Отпусти!

Дай дыханье перевести!…

Каюсь, что любило я зло,

что тебя, любимого, жгло,

ну а ты меня пожалей –

больно же, открой поскорей!»

Но за дверью темная ночь

и никто не может помочь…

Но за дверью нет никого –

ни пальто, ни шляпы его…

И не жаль мне сердца в двери,

чтож, дружок, – ори не ори! –

раз само захлопнуло дверь,

думай, что же делать теперь.

            «ХИЩНИК»

Серый забор –

доски да щели,

кухонный сор, ромашки да щебень…

Зорко следя за походкою куриц,

пес-курокрад косточку курит.

Пес-курокрад,

битый нещадно,

рыжий пират,

дурень несчастный!

Что за страдание – в дырку, вполглаза

видеть, как ходит куриное мясо!

Всю оттоптал

заднюю лапу –

черт бы побрал

эту подлую бабу:

возле курятника вечно стирает,

грязная пена течет под сараи…

Стоит ли думать –

пора убираться,

кротко, без шума –

что с бабой тягаться!

Будет, чем милости ждать от природы,

за огурцом сигануть в огороды.

Чем не маразм –

нет тоскливей картины! –

злющий до спазм

за кустами малины

пес-курокрад, точно молью побитый,

жрал огурцы и стонал от обиды.

АБСУРДЫ

На автобусной остановке писем не получают,

в Юридической консультации не заказывают торт,

забежавшую кошку не шлют впопыхах за врачами,

и не просят петь человека, если он мертв.

Но порой нам абсурды логичны, как стены в квартире:

кровью кровь отмываем,

потопами сушим дожди,

или вырежем сердце – отдушинку в сельском сортире,

или вырежем душу из своей же несчастной груди…

Ясно, клетчатый мерин своим напугал бы нас видом –

нам привычен и внятен только великий абсурд:

мы внимаем невеждам,

себе же наносим обиды,

и над самым любимым на свете

вершим неправедный суд.

НАБЕРЕЖНАЯ ДНЕПРА

(Из цикла «Картины»)

Волны гасли и светали,

две прикованные лодки

побережье щекотали,

окуная подбородки.

Шли до самого причала

деревяные ступени,

тихо облако звучало

на серебрянной сирени.

А на склоне – величавый,

растопыренный и тяжкий –

паучек каачался в травах

на нейлоновой подтяжке.

В золотой бумаге лета,

в голубом тумане лени

Бог стоял у парапета,

не отбрасывая тени.

И выпрыгивали рыбы,

как его сердцебиенье,

как взаимное спасибо

за прекрасное мгновенье!

 ОТЪЕЗД – 1977

Я не знала, что это так больно –

вырывать свой язык говорящий

из привычного говора улиц…

Я не знала, что это так сложно –

вынимать свои тонкие нити

из большой золотой паутины…

Я не знало, что это так стыдно –

собирать по шкафам свои вещи,

не снимать телефонную трубку…

Я не знала, что это так сладко –

зазвенеть целой горстью копеек,

ничего уже здесь не желая!..

ПИОНЕРЛАГЕРНЫЙ РОМАНС

Отъезжал автомобиль,

прогудел трижды –

добежал, остановил, ишь ты!..

Засвистел, чтоб не кусать губы –

ах ты милый, ах ты мой глупый…

Что, принес проститься с вожатою

свою душу, локотками зажатую?..

Мне всю смену нет с тобой слада,

я же старше – что тебе надо?!.

Вправь-ка крылышки назад в плечи –

сохрани их для иной встречи.

Белый свитер твой бежит садом,

словно катится кусочек рафинада…

Обижайся, золотой мальчик,

не люби меня – играй в мячик.

Будь здоров, взрослей, живи складно.

Только писем не пиши, ладно?

СМЕРТЬ ЛОШАДИ

Я помню это. Дело прошлое.

Мне в неуверенном году

пришлось однажды в шкуре лошади

идти всю ночь на поводу.

Кружа коленями высокими,

я тою памятной зимой

себя копытами процокала –

вот здесь, по вашей мостовой.

А утром прикоснулась кожей

к теплу кирпичного угла

большая взмыленная лошадь –

и умерла…

ПОДРОСТКИ

Черты судьбы еще неуловимы,

и встреча состоится по примете:

– Я жду Вас в улетающем берете…

– А я Вас – в листьях, падающих мимо…

Но повзрослев, мы, мелочные дети,

желаем факт взамен очарованья,

и требуем у призраков свиданья,

и в небеса забрасываем сети!